18.01.2014

Мой день. Проснулся в 11, подумал. Дальше спать лег. Проснулся в 13, походил, подавил желание выйти гулять, попил чай. В 14 лег дальше спать. Время 18.30 снова проснулся. Да ну нафиг. Пойти спать?

@темы: шляпник в отпуске

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

ахаха

Трахни нормальность
У меня словно раздвоение личности. С одной стороны я супер-саркастический злой гений,который подкалывает и издевается над людьми.С другой я нежная сопливая хрень которой хочется любви.

@темы: ненасытный от мира сего

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Фанф. не мой.2

Название: «Mysteria dolorosa»
Автор: Rendomski
Герои: герои, похожие на Андерсона/Алукарда, Максвелла, Интегру и др.
Категория: слэш
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: жестокость, религиозные темы, ООС в связи с тотальной АУ.
Жанр: драма, АУ.
Размер: миди
Дисклаймер: Персонажи и события основаны на героях манги Хирано и отдельных исторических персонажах и событиях. Вольности в трактовке вышеописанного, а также втиснённое в карту Северной Европы королевство Хельсунде целиком на совести автора.
Примечание: Mysteria dolorosa (лат. скорбные таины) — в католической традиции чтение молитв по чёткам сопровождается размышлениями о тайнах, которые соответствуют определённым евангельским событиям. К скорбным тайнам относят моление в Гефсиманском саду, бичевание Христа, увенчание терниями, крестный путь и смерть на кресте.

Фик написан на рождественский фикатон «Махнёмся не глядя — 2010» на заявку Red TABUretka:
— «АУ, Андерсон/Алукард.
Алукард — не вампир. Он алхимик, живет в средние века (страна — на выбор автора), соответственно, им начинает интересоваться Инквизиция.
Его дело «расследует» падре Александр Андерсон. Между ними возникает влечение. Секс Андерсон/Алукард (именно в таком порядке, Андерсон сверху) обязателен.
Рейтинг не ниже R, ангст, драма, романс. Неграфическое описание пыток.
Желательный финал: Алукарда сжигают на костре, Андерсон страдает».

«Инквизитор никогда не пытает. Любые заботы о теле
обвиняемого всегда поручаются мирским властям».
«Но это же одно и то же!» — сказал я.
«Нет, это разные вещи. Как для инвизитора — он не пятнает
рук, так и для обвиняемого — он ждёт прихода инквизитора,
ищет в нём немедленной поддержки, защиты от мучителей.
И раскрывает ему свою душу».
У. Эко «Имя розы»

Улиц Хельсингёра не избегал ни один ветер, нёсший холода с востока, гнилую сырость с запада или снежные бури с севера. А уж часовня Святой Елены, стоявшая на взгорке чуть в стороне от посольства Священной Римской империи, издавна была облюбована ветрами не иначе как в качестве постоялого двора, где те встречались, обменивались новостями, буянили, приняв на грудь по кружечке горьковатого здешнего пива, и до блеска натирали каменные стены часовни стужей, как паломники натирают стопы изваяния святого покровителя. От ветров и непогоды стены эти ещё ограждали, а вот от пронизывающего холода набившихся в часовню прихожан защищали, казалось, лишь многочисленные огоньки зажжённых свечей, тепло собственного дыхания да жар веры и вспыхнувшей, всколыхнувшей изрядно поредевшую католическую общину надежды на прекращение притеснений. Поговаривали даже, что сама королева готова не сегодня, так завтра отречься от лютеранской ереси и возвратить страну в лоно истинной веры. С каждым днём на службе в часовне появлялись всё новые лица, и порой брату Александру Андерсону закрадывалась мысль, что это — лучшее, чего им с Энрико удалось здесь добиться.
Александр сидел в исповедальне у правой, более тёплой стены часовни, где маленькая узорчатая печка старательно пыхала жаром, улетавшим, однако, большей частью к своду купола и греющим рассевшихся по бордюру пухлых ангелочков. Молодой священник, отец Гейнрих, не справлялся с увеличившейся паствой и смущённо, но не без гордости за общину попросил у приезжего доминиканца помощи. Протяжное, округлое на слух хельсундское наречие Александру никак не давалось. Выручал немецкий, которым в той или иной мере здесь владел едва ли не каждый второй, а кое-кто, не иначе как кичась учёностью (и выдавая не смирённый даже во время таинства исповеди грех гордыни), пытался общаться со святым отцом на грубой латыни. Тем неожиданнее и, пожалуй, приятнее было услышать по ту сторону перегородки ровное гладкое:
— Ignosce mihi, pater, quia peccavi [1].
Женский голос был низковат, но звучен: отнюдь не юница, но и до преклонного возраста ещё далеко. Последнее, впрочем, не подлежало сомнению, когда, не дожидаясь вопросов исповедника, на той же безукоризненной латыни — лучшей, чем, пожалуй, у самого Александра, — женщина принялась повествовать об изнуряющей страсти к некоему священнослужителю.
За время своего служения Александру довелось встречать подобных особ, истинных дочерей Евы, неудержимо влекомых к запретному плоду. Даже вдвойне запретному: к мужчине, не связанному с ними брачными узами и давшему обет безбрачия. Тем не менее, одно дело, когда такая женщина оказывает двусмысленные знаки внимания или подстраивает встречу наедине, и совсем иное — когда она рассказывает о навеянных лукавым фантазиях открыто, цветисто и бесстыдно, как рассказывала женщина, отделённая от Александра только решётчатым, проницаемым для взгляда — было бы желание! — окошком исповедальни, из-за которого повеяло сладким благовонным ароматом арабских духов. Андерсон попытался было унять неподобающее священнослужителю возмущение, уговаривая себя, что дама может вести речь вовсе не о нём, а об отце Гейнрихе или вовсе постороннем лице, но описания и намёки становились всё красноречивее:
— И чётки... Когда он перебирает чётки, склонясь в молитве к Господу и Пречистой деве, бережно охватывает пальцами, поглаживает, ласкает каждую бусину, ах, святой отец, если бы эти пальцы так же приласкали...
Невольно коснувшись висевших на поясе неизменных чёток, Александр попытался прервать даму, остановить её излияния и перейти к нарушениям других заповедей, но та искусно возвращала разговор в изначальное русло, заставляя Андерсона скрежетать зубами от разгорающегося гнева и желания прервать таинство и за волосы выволочь нечестивицу из исповедальни на публичное осуждение — но таинство есть таинство; каждый грешник заслуживает духовного наставления и шанса на искупление и прощение грехов, более того, ведь сказано: «Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». Посему Александр снова прервал бесстыжую женщину, разъясняя ей суть посланного ей искушения, дабы через преодоление оного она очистила свою душу и преумножила славу Господню. Говорил Александр и о необходимости строгого поста, и молитв, коими должно подавить возмущение плоти и искупить греховные мысли, и о благости любви к Христу, Богу нашему, которая превыше и сладостнее любого сладострастия земного... А собеседница его внимала с согласием, но чудилась насмешка в согласии её, и смиренно принимала необходимость покаянных молитв и укрощения плоти, но и в смирении её было нечто греховное и будящее в Александре странное, спирающее дыхание удовлетворение.
— Простите? — переспросил он, увлекшись наставлениями и уловив лишь звук голоса исповедуемой.
— Вашу руку, позволите? — почти шёпотом повторила дама за перегородкой.
Отодвинув решётчатую створку — женщина поспешно прикрыла лицо белым платком, покрывавшим голову, только блеснули подведённый сурьмой глаза с тяжёлыми припухшими веками, блеснули и скрылись под скромно опущенными густыми ресницами — Александр протянул в окошко руку. Мысль о неуместности просьбы пришла в голову позже, когда тонкая ткань защекотала кисть, а влажный бесстыжий рот охватил костяшки пальцев, почти прикусывая кожу. Отстранившись, женщина захлестнула платок и, нимало не заботясь о благословлении и отпущении грехов, в которых только что так усердно исповедовалась, по-змеиному юрко выскользнула из исповедальни. Когда Александр, пылая праведным гневом, выбежал следом и, не обращая внимания на недоумевающих прихожан, готов был броситься вдогонку, за распутной особой уже хлопнула дверь часовни. А когда он выглянул наружу, неловко зацепившись за какой-то неудачно вбитый гвоздь и порвав рукав рясы, то взгляду его предстали одни лишь вьющиеся снежные вихри, в которые словно превратилась одетая в белое, как и сам странствующий доминиканец, незнакомка.

***
— Есть здесь некая женщина, которая пришла к нам на службу то ли чтобы понасмехаться над нашей верой, то ли она просто одержима. Лицо она скрывает, и имени её никто не знает, но речь её отличается учёностью, а кое-кто видел, как она беспрепятственно заходит в ворота замка.
— Королева Ингрид? — живо заинтересовался Энрико Максвелл.
— Нет. Совершенно точно нет.
— В таком случае и не надейтесь заинтересовать меня, падре. Королева — единственная женщина, которой ныне принадлежат мои думы.
Энрико улыбнулся, но голову инстинктивно чуть втянул в плечи, словно опасаясь, что за суровым взглядом бывшего наставника последует крепкий подзатыльник. Брат Александр был только рад, когда узнал, что непоседливый подопечный нашёл место среди служителей Церкви. Но чем дальше, тем больше сомнений вызывало у доминиканца это новомодное Общество Иисуса. Уж чересчур явно прослеживалось в его действиях негласное «цель оправдывает средства»; и чересчур это братство способствовало проявлению не самых лучших качеств Энрико: хитроумия, спеси, честолюбия, расцветших за годы его разлуки с «падре», как ласково именовал Александра по старой памяти Максвелл, буйным цветом. Одна оставалась надежда, что под чутким руководством умелых садовников плоды этого древа будут благими.
По прибытии в Хельсингёр Александр обнаружил, что бывший подопечный ныне оказался ему едва ли не начальником. Именно на Энрико Максвелла Святым Престолом была возложена миссия обратить молодую хельсундскую королеву Ингрид I в католическую веру и вернуть охваченную протестантским бунтом страну под крыло Рима. Необходимость согласовывать свои действия с братом Энрико Андерсона вовсе не тяготила — напротив, дипломатический талант Максвелла и умение выискивать доносчиков даже в самом близком к королеве кругу послужили Александру немалым подспорьем.
Вещи, будто бы беспорядочно усыпавшие стол, описывали историю человека, ради которого Священная канцелярия (инквизиторы старой закалки морщились, заслышав новое наименование своей институции) направила Александра в этот негостеприимный северный край; историю, которая заинтриговала его молодого собрата. Печатные книги, манускрипты, письма, короткие донесения, выписки из архивов, копии смет; отдельно от бумаг были сложены образцы руды, неотличимые для неискушённого взгляда от обычных камней, закрытые искусно притёртыми крышками склянки с солями, изъеденная коррозией изогнутая трубка непонятного предназначения, а также новенький пистоль, украшенный изящной гравировкой. Расслабленно вытянувший к очагу ноги Энрико с легкомысленным видом, будто забавляясь пустой безделушкой, вертел в пальцах перстень. Новый штрих к их истории, догадался Александр.
— Что скажете об этом, падре?
Энрико, не вставая, протянул перстень ему. Серебро, без значительных примесей, насколько можно было судить при свечах. Перстень был украшен десятью мелкими, симметрично расположенными камнями чёрного цвета, скорее всего, морионами, и крохотным круцификсом.
— Кольцо-розарий?
— Да. Такие сейчас нередки в недружелюбных к католикам странах, как моя, например.
На самом деле, Энрико, побочный сын английского изгнанника, родился и вырос в Италии. Со всех сторон волей политических перипетий и обстоятельств своего рождения лишённый прав на родовые земли, он выражался так, будто заявлял право на целую страну.
Тем временем Александр продолжал рассматривать перстень. Внимание его привлекли выгравированные лучи восходящего солнца, образующие под распятием букву V.
— Это кольцо принадлежало кому-то из Валентино?
— Совершенно точно, Луке или Иоанну. Скорее всего, Луке, как старшему, очень уж похоже на семейную реликвию.
Андерсон положил кольцо на стол и обратил взгляд на Энрико. У того на лице были написаны гордость за находку и желание поделиться подробностями, но предпочтительно после изумлённого вопроса: «Как же этот перстень попал к тебе?». Александр фыркнул и мягко подначил собеседника:
— Энрико, давай, рассказывай всё, ты же сейчас лопнешь от нетерпения.
Тот состроил недовольное выражение лица, но подчинился:
— Кольцо случайно обнаружилось у одного из местных ювелиров. Я дал понять мастеру, что вещь в лучшем случае краденная, благодаря чему не только выкупил перстень по символической цене, но и получил описание человека, который принёс его в лавку, солдата из замка. Отыскал его брат Рональдо. Солдат этот утверждает, что обнаружил кольцо в кормушке на псарне.
— Я теперь не смогу спокойно пройти мимо этих... собачек, что носятся иногда по замковому двору, — признался Энрико после затянувшегося молчания.
— Надейся, что тот, кому принадлежало это кольцо, попал в кормушку уже после смерти, — Александру доводилось видеть людей, которые пожирали себе подобных, что уж говорить о собаках. Коснувшись перстня, он подумал о неудачливых братьях. — Requiem aeternam dona eis Domine; et lux perpetua luceat eis. Requiescant in pace. Amen [2].
Ни он, ни Энрико не были знакомы с братьями Валентино, шпионами императора Максимиллиана II, подосланными ко двору королевы Ингрид; разве что по отчётам, дословно скопированным и пересланным в Рим доверенным лицом в Вене. Тем не менее, лишь благодаря им Александр мог завершить погоню, начатую пятнадцать лет назад на другом конце Европы, в Далмации, где маг и алхимик Владислав Дракула, не слишком старательно скрывшись под псевдонимом Алукард (по слухам, не просто являвшимся анаграммой его фамилии, а полученным им во время путешествия в арабские земли), издал кишащую богохульными идеями книгу «Mysteria dolorosa» [3] после чего ускользнул из рук инквизиции и как в воду канул — до недавних пор.
— Нужно действовать, — решительно произнёс Александр. — У нас более чем достаточно косвенных доказательств. Мы знаем, что описание Рихарда фон Хельсинга, данное его бывшими сослуживцами, не совпадает с описанием человека, известного под этим именем здесь. Более того, неизвестно, чтобы фон Хельсинг проявлял интерес к алхимии, а по возвращении в Хельсунде он неожиданно углубился в алхимические изыскания, совершенно забросив военное дело. Для лаборатории в подвалах замка, куда, кроме фон Хельсинга, заказан доступ даже приближённым ко дворцу алхимикам, купеческая гильдия крупными партиями поставляет селитру, витриольный купорос, тюлений жир, квасцы — и оттуда же, на рудники поступает «королевский порох», который Алукард когда-то предлагал правителю Далмации — как и другие новшества, которые теперь применяются хельсундцами.
— И там же, полагаю, разрабатывается это, — Энрико взял со стола пистоль, провёл пальцами по замку, украшенному затейливым узором, с одного бока включавшим инициалы W.C.D., а с другого — алхимический символ Меркурия. Меркурию в сочинении Алукарда отводилась значительная роль.
— Я по-прежнему запрещаю, Энрико.
Максвелл рассмеялся. Он уверял Александра, что, судя по хитроумному механизму, оружие, похищенное их доносчиком из подпольной лаборатории, может быть заряжено двумя пулями и стрелять дважды. И Энрико не терпелось испытать свою теорию в деле.
— Не смейся. Если оружие разорвёт при выстреле, лишишься пальцев. Или тот, которого ты уговоришь выстрелить, лишится.
— W.C.D. Падре, я говорил вам, что риксканцлер Дорншерна, как говорят, увлекается часовыми механизмами и даже собрал кое-что из своей коллекции собственноручно?
— Конечно. Часовыми механизмами и оружием. И королева, вне всякого сомнения, тоже в курсе, кем на самом деле является её «дядя», — Александр скривился. — Проклятые еретики покрывают нечестивого богохульника. Что мы можем поделать здесь, Энрико, кроме как действовать, с Божьего благословления, силой?
— Никакой силы, падре, — сурово остановил его Максвелл. — Достаньте окончательные доказательства, но действуйте в тайне. А уж я разберусь, как убедить Ingridae Augustae [4] выдать нам преступника, виновного в тяжелейших грехах в глазах любой христианской церкви.

***
В лабораторию Александр проник после их с Максвеллом визита к королеве Ингрид, улучив момент, когда прибиравшаяся в подземелие девчонка-служанка вышла на пару минут, оставив дверь незапертой. Спрятавшись под лестницей, он выждал, пока обитатели подвала угомонятся. Девчонка закончила свои дела довольно быстро, а вот возня и шаги другого человека, остававшегося будоражащей загадкой, не утихали до глубокой ночи. Украдкой разминая затёкшую поясницу, Александр готов был увериться, что имеет дело не просто с чернокнижником, но с нечистой тварью, которая успокоится лишь с криком петуха или зовущим к заутрене колоколом. Постепенно звуки всё же прекратились, и, выждав с полчаса, Александр зажёг небольшой полузакрытый фонарь, дававший лишь тонкий луч света, и двинулся на осмотр скрытых от посторонних глаз помещений.
«Птицей Гермеса меня называют, свои крылья пожирая, себя укрощаю», — прочёл Андерсон надпись мелом на окованной железными полосами двери, узнавая описание Меркурия из сочинений Георга Рипли. Почти два десятка лет преследования алхимиков, чернокнижников, некромантов, истинных и притворщиков-трюкачей не прошли даром. Борьба с врагами церкви требовала знания не только Священного Писания, а под ежедневными словами «не введи в искушение» слишком часто подразумевалось искушение богохульными измышлениями, извилистыми и цепкими, как сорная трава.
Удостоверившись, что тишину покоев не нарушает дыхание спящих здесь же людей, Александр притворил дверь и убрал с фонаря уже накалившуюся заслонку. Дёрнувшийся огонёк высветил заставленные книгами полки и стол, по которому были раскиданы бумаги, чистые и исписанные, свежезаточенные и уже пользованные перья, нож для очинки, пара томов; на углу скучал бокал с недопитым вином. Александр склонился над записями: фрагменты текста и отдельные слова на латыни перемежались строчками алхимических символов. «Мышьяк замещает...» — палец уткнулся в незнакомый знак. Горькая земля? Небрежно выведенное обозначение дистиллята? Впрочем, сейчас было не время разбираться по мелочам.
Из-за полы плаща выскользнул и глухо стукнулся о стол носимый на груди увесистый крест. Александр хотел было убрать его под рясу, но взгляд зацепился за начертанную на полу, в свободном углу за столом, пентаграмму для вызова демонов и рядом — плиту из зелёного камня с высеченной печатью для заклинания оных. Поколебавшись, крест Александр решил далеко не убирать.
Часть книг, посвященных алхимии, горному делу, медицине, философии, натурфилософии, магии, а также теологии, была переплетена одинаково, в дорогую тонкую кожу тёмно-коричневого цвета, с заботливо выведенными на спинке названиями и вытесненным экслибрисом его Величества Арньольва II. Значит, эта часть библиотеки была собрана ещё прежним королём. Книги, помеченные экслибрисом её Величества Ингрид I, переплетались заново, похоже, только по необходимости. Молодая королева не разделяла вдумчивого отношения отца к книгам? Или бремя власти, возложенное на неё в юные годы, не оставляло времени на подобные мелочи?
Александр бегло просмотрел библиотеку, не обнаружив ни одного тома авторства Алукарда, лишь трактат Маттеуша Браны «О природе соединения спирта с водою», в котором того угораздило оставить описание дискуссии с Дракулой, стоившее Бране собеседования с Александром и ныне покойным братом Абрахамом Аркейским. Отсутствие книг авторства Алукарда лишний раз свидетельствовало о том, что с его разработками хельсундский алхимик был знаком не из чудом уцелевших манускриптов.
Редкий доминиканец обижался на прозвание «псов», бросаемое нередко презрительным тоном. В моменты откровения, обнаружения сходства, следа, доказательства, осознания, что долгие годы скрывавшаяся от правосудия жертва мирно дремлет где-то рядом, за стеной, Александра захлёстывало чувство, определённо схожее с чувством гончей, напавшей на след. Трепеща в азарте, он приник к другой двери, ведущей из кабинета алхимика, приотворил, вслушался в тишину и проследовал внутрь, обнаружив лабораторию. Предусмотрительное отделение рабочего помещения от места, выделенного для книг и записей, живо напомнило Александру визит в оставленный Алукардом дом в Далмации — будто не далее, как вчера, а не пятнадцать лет назад он осматривал куда более скромную библиотеку, отделённую от лаборатории грубой перегородкой из ивняка и глины.
У одной из стен стояло несколько перегонных кубов различной величины и конструкции. Огонь под пузатым атанором был погашен, но характерное шуршание выдавало недавно кипевшую работу; стенки печи были ещё горячими. На столе в глубине лаборатории стеклом и металлом блестела сложная конструкция из реторт, колб и запаянных трубок из различных сплавов, в одной из которых Александр опознал изъеденную коррозией деталь, над предназначением которой он гадал. Тут, однако, то ли послышавшийся, то ли почудившийся на грани слуха лёгкий топоток заставил Андерсона встрепенуться. Он напряг слух и сделал несколько шагов, зная, что, если застынет на месте, выдаст свою настороженность и заставит возможного пришельца затаиться. Звук не повторился. Александр на цыпочках вернулся в библиотеку, выглянул в коридор, удостоверившись, что звук ему почудился, и продолжил осмотр. В угловом шкафу помещались бутыли, подписанные тем же ровным почерком, которым были сделаны и брошенные на столе записи. Кислоты, тинктуры, растворы, спирты, масла... В корзине под пустым столом была сложена пользованная посуда. Поставив фонарь на пол, Александр успел разглядеть лишь ступку со следами чёрного порошка, когда, распахнувшись, гулко стукнула о стену дверь из библиотеки, и в лабораторию ворвался сам хозяин, возникнув внезапно, будто выскочив из насторожившей Александра пентаграммы на полу.
Под описание русовласого широкоплечего Рихарда фон Хельсинга алхимик королевы Ингрид никак не подходил. Он был высок — да, но при этом невероятно худ; правда, кажущаяся болезненность телосложения не помешала ему уверенной рукой наставить на незваного гостя тяжёлый пистоль. Ниспадающие на лоб и глаза длинные нечёсанные волосы и неверный пляшущий свет встревоженного движениями огонька почти не позволяли различить лица алхимика, кроме острого, чисто выбритого подбородка и характерного многим южанам носа с горбинкой.
— Выйти один на один с порождением тьмы в глухую ночь? — хрипло рассмеялся алхимик. — Смело, святой отец. Но глупо.
Александр осторожно сделал шаг в сторону, так, что за спиной осталось кропотливо, не иначе как самим хозяином собранная конструкция.
— Глупо было полагать, что от Святой инквизиции можно скрываться бесконечно, Алукард.
Разделявшее их расстояние было слишком велико, чтобы попасть в человека из пистоля наверняка, а алхимик, как полагал Александр, не захочет рисковать своим драгоценным оборудованием. Алукард сделал шаг навстречу — Андерсон предостерегающе поднял руку с зажатым в ней ножом для метания, заставив противника отступить назад. Богатый опыт инквизитора не всегда был поводом для гордости, но подчас бывал полезен, позволяя подкрепить убедительность слова Божьего оружием. А меткость натренированной человеческой руки надёжнее, чем капризного механизма.
Алукард ухмыльнулся, блеснули затенённые длинными волосами глаза.
— Разве служителям церкви не запрещено проливать кровь?
— Незначительное прегрешение, дабы уберечь ближнего от тяжкого греха смертоубийства.
Ответное «рискну согрешить» совпало с резким броском Алукарда, попытавшегося обойти Александра слева. Одновременно свистнувший нож вонзился алхимику в правое предплечие, жалобно звякнуло стекло, разбитое пулей из вильнувшего в сторону пистоля. Подхватив раненную руку, Алукард прошипел что-то неразборчивое.
— Так-то лучше, — Александр подошёл ближе. — Владислав Дракула, называемый также Алукардом, Священная конгрегация римской и вселенской...
Возбуждение от завершения долгих поисков, от успеха дела, начатого ещё братом Абрахамом, наставником Александра, вскружило голову, заставив непростительно пренебречь осторожностью. Одним движением Алукард перехватил пистоль левой рукой и выстрелил.
Энрико был прав. Это дьявольское устройство позволяло стрелять два раза подряд.
Острая боль пронзила бедро не сразу, а одновременно с резким пинком под колено. Алукард легко отскочил в сторону, и одновременно в лабораторию ворвались стражники. Один кинулся на Александра с бердышом — не обращая внимания на боль, взбешённый инквизитор вскочил на ноги, перехватил оружие за древко, приложив противника о стол, и готов был ринуться в бой, когда порыв ослепляющей животной ярости дал слабину, и накатившие благоразумие и стыд охолонили его, как ведро ледяной воды.
Снова, снова он едва не поддался искушавшему его безумному гневу.
Александр разжал пальцы, уронив оружие, зазвеневшее на каменном полу, и позволил стражникам, оторопевшим от поведения святого отца, вывести себя из подземелия.
Во дворе солдат было не больше, чем обычно; видимо, лишнего шума поднимать не стали. Но о возможности побега речи и быть не могло. Уже после восхождения по лестнице с простреленной ногой Александра не столько удерживали, сколько придерживали. Просочившаяся наружу кровь алым пятнала белую рясу, пропитавшаяся насквозь ткань штанов прилипла к коже. Александр поморщился при мысли, каково будет, когда придётся отдирать сукно от раны, и спохватился, что, может, уже и не придётся. Хорошо ещё, если его просто убьют, а не станут долго и с пристрастием допрашивать. Но, судя по тому, что в кордегардии рану ему хоть и не перевязали толком, но перетянули, чтобы остановить кровь, некоторое время он ещё был им нужен. Александр принялся молиться, вначале про себя, потом вполголоса, но не из-за страха или необходимости обратиться за поддержкой в час испытания, а, скорее, чтобы привычным ритуалом добиться ясности мышления, отвлечься от боли и головокружения после потери крови.
Где-то через полчаса послышались голоса, и в тесное помещение вошла не кто-нибудь, а лично её Величество королева Ингрид и оглядела заляпанного кровью Александра, явно не обрадованная неожиданным продолжением вечерней аудиенции. Непослушные волосы хельсундской королевы, топорщась, выбивались из простой, явно наспех собранной причёски, придавая ей сходства с разъярённой фурией. Из-под пышного платья выглядывали мужские сапоги для верховой езды.
— Отец Александр! — голос Ингрид разносился, должно быть, на весь двор и прилегающие помещения — голос женщины, способной привлечь внимание увлечённого спором рикстага. — Я наслышана о том, что Святая инквизиция считает себя выше светских законов и норм, но на эту страну авторитет римской церкви не распространяется. Извольте же объяснить, по какому праву в неурочный час вы являетесь в мой дворец и нападаете на моих подданных?
Её Величество (в народе, не привыкшем к женщинам у власти, но уважавшем свою королеву, именуемая «его Величеством») Ингрид I, королева Хельсунда, казалась как никогда грозной и уверенной в себе — и чего бы ей, казалось, бояться, здесь, где каждый камень свидетельствовал о её наследном праве, а каждый воин готов был выполнить любое её приказание? И всё-таки она боялась, и то, что она лично пришла посреди ночи допрашивать нарушителя, выдавало её страх, как ничто другое. В панике она бросилась задавать вопросы, не задумавшись о том, стоит ли ей и её людям знать ответы. Может, конечно, то была порядочность или недостаток цинизма, не позволивший ей просто расправиться с пленником, а утром ещё и предъявить Энрико Максвеллу ноту протеста. Как бы то ни было, с нынешней точки зрения Александра это была слабость и ошибка, которой он не преминул воспользоваться.
— Ваше Величество, — он выпрямился, несмотря на боль в ноге, и с плохо скрываемой ноткой торжества повысил голос, чтобы услышало как можно больше вскочивших посреди ночи людей, чтобы с каждым словом скрыть его историю становилось всё невозможнее. — Боюсь, что ваше окружение стало жертвой рокового подлога. Дело в том, что человек, которого вы считаете своим двоюродным дядей Рихардом фон Хельсингом, ввёл вас в заблуждение. В действительности он является еретиком и преступником Владиславом Дракулой по прозванию Алукард. От имени Священной конгрегации римской и вселенской инквизиции я, Александр Андерсон, требую выдачи вышеупомянутого Владислава Дракулы для вершения над ним справедливого суда.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра